связано – от плеч до щиколоток. Повсюду, куда ни поверни голову, виднеются перетекающие друг в друга, ослепляющие белизной песчаные дюны. От размашистого качания мутит, солёный пот выедает глаза, жёсткая шерсть верблюда щекочет щёку, и ещё он пахнет. И ещё он очень высокий, этот верблюд.

Тут движение прекращается, и сквозь размытую пелену к Соне приближается поводырь: сам в белом, лоб и нижнюю часть лица закрывает куфия – мужской головной платок.

Карие, выразительные глаза смотрят серьёзно, изучающе. Он обходит верблюда с обратной стороны и стаскивает Соню за ноги, – тело скатывается ему на плечо и валится на плотный, точно спрессованный мел, песок.

Верёвки ослабевают, и она трёт затёкшие конечности, разгоняя ноющую боль. Уголком одежды стирает пот со лба и тут же стыдливо прячет лицо, оставляя на обозрение одни глаза – синие, миндалевидные, с угольно-чёрными густыми ресницами. Мужчина протягивает ей кожаную, с глянцевыми боками, побуревшую от времени флягу, и Соня, подсунув её под материю, закрывающую лицо, жадно припадает губами к горлышку, – пьёт, боясь проронить хоть каплю вожделенной, нагревшейся за день влаги.

Это арабский шейх. Он купил её и везёт в свой просторный каменный дом с высоченными колоннами на крыльце, – сказочное здание мерцает за дальней дюной подобно навязчивому миражу. А развязал потому, что она уже не сбежит, если только не дура, – солнце скоро сядет, и иссушающее дневное пекло сменится холодом ночи, пробирающим до костей, до смертельного окоченения. С особой чёткостью Соня понимает, что этот мужчина и есть Даймон – только в одной из её прошлых жизней.

– Ты как? – его далёкий голос резонирует в пространстве полутёмного клуба с блуждающими по сцене алыми пятнами.

Соня молчит: из приоткрытого рта на скамейку течёт слюна, широко открытые глаза смотрят слепо. Там верблюды, белый песок, и на донышке фляги плещется вода, подогретая жарким солнцем.

– Поня-ятно… – улыбается Даймон.

В следующую секунду раскалённая пустыня и зной плавно сменяются чернотой остывающего космоса.

– А-а-а… – удивлённо тянет Соня, слепо уставившись прямо перед собой. – Мы в космосе… Лети-и-им… И Земля-я-я такая… ма-а-а-а-аленькая…

Даймон смотрит в зал и пожимает плечами, как бы извиняясь за слишком короткое шоу: «Что-то быстро подействовало. Я ещё толком ничего не сделал».

– …А космос… тако-о-ой… черню-ю-ющий… – продолжает певуче Соня, желая забрать всех, кто тут есть, с собой и показать, как это восхитительно – раствориться в пространстве, где времени не существует. Бездонный вакуум заглатывает в себя, мерцающие звёздочки проплывают справа и слева.

– Продолжаем? – спрашивает Даймон.

– Да-а-а… – шепчет она. И громче, протяжнее: – Да! Да-а-а!

Хвосты флоггера рассекают воздух, хлещут тело, – интенсивно и равномерно, вызывая жжение и рождая сладкие эндорфины.

«Никакого протеста, как с Монахом, не было и в помине. Через серию ударов, то справа, то слева, боль стала едва выносимой, но я позволяла ей быть. На одной чаше весов оказался Он – всё ещё родной и любимый. На другой – эта боль от флоггера. Даймон, не слыша стоп-слов, продолжал пороть, а я педантично смотрела на обе чаши, и полыхающе-жгучая боль перевесила».

На выдохе Соня кричит:

– Красный! – и это слово уже правильное, соответствующее.

Даймон убавляет – гладит её, гладит плёткой, – и действие переходит в нечто глубинное. Он становится музыкантом, который виртуозно играет на идеально настроенной скрипке, встроенной в тело маленькой женщины. Созидаемая им беззвучная музыка, сопровождаемая свистом танцующего флоггера, ощущается мурашками на коже, резонирует с сердцебиением, сливается с дрожью, и Соня доверчиво проваливается в это спиной, не в силах ни контролировать что-либо, ни сопротивляться. В глубине живота бурно и сладко тянет, и она, захлёбываясь жадными всхрипами, в томительном экстазе скрючивается на скамье, погружаясь в упоительные переживания, в ураган из смешанных чувств, – и от этого полностью глохнет. Тело становится неподвластным – его то колотит, то сжимает в спазмах, словно безвольную марионетку. Она воет и скулит, едва ли понимая, где находится, и кто тут рядом. Рвёт на себе волосы. Рыдает рокочущим басом.

– Расслабься, – говорит Даймон, – будет не так больно.

Но это не боль, а оргазмы, – они следуют один за другим, почти поспевая за ударами флоггера.

– Обратка62, – слышится восхищённый голос того самого седого советчика, сидящего сейчас на барном стуле у самой сцены. Слово прокатывается в воздухе раскатистой буквой «р».

Всё ещё есть удары или их уже нет становится неважно, словно реакция запущена и кульминация неизбежна, что бы там ни происходило. Очередная титаническая судорога – и Соня, обмякнув, валится на скамью. Рука свешивается к полу, и грубозернистый песок колет подушечки пальцев.

Даймон, пританцовывая, обходит скамью, встаёт у головы и бьёт, – удар приходится на спину. И ещё. И снова – серией.

Медленно, словно кобра, Соня приподнимается, и её взгляду предстают джинсы Даймона – затёртые до проплешин – и край иссиня-чёрной рубашки, выпущенной поверх.

Заметив движение, он склоняется к ней и слышит заворожённое:

– Я… ничего… не чувствую.

– Значит тебе хватит, – голос у Даймона такой адекватный – обзавидуешься. Он кладёт ей на висок тёплую ладонь и проникает пальцами в прядки волос.

– Да-а-а! – подсказывает Соня желаемое. – Да… – поворачивая голову так, что его рука скользит в самую их гущу на затылке.

Он понимает: растопыренной пятернёй забирает пучок побольше и дёргает, – это взрывает её изнутри фейерверком сияющих звёзд.

– За-бе-ри-и-и! – умоляет она басом, который никак не вяжется с её хрупкостью, и слово, вибрируя, разносится по залу, предвосхищая грядущий апофеоз.

Флоггер взлетает в танце, и на каждый звенящий удар Соня кричит. Удар! Крик! Удар! Крик! – будто локомотив несётся под гору без тормозов. Пять! Шесть! Искрящийся поток прошивает обнажённое тело насквозь, извергаясь серебристо-бронзовой лавой, разлетаясь ослепительными искрами и опустошая его до дна. Боль возвращается, проявляясь, словно изображение на фотографии, и, накрытая этим, Соня сдаётся:

– Стоп! – слово выпадает изо рта округлым булыжником.

Занесённая над телом плётка меняет траекторию и со свистом рассекает воздух, – кожу обдаёт порывом ветра.

«Он нехотя разжал пальцы, сел на скамью и, осторожно придерживая, положил меня к себе головой на колени. Я свернулась калачиком, спиной в зал и обняла его. Он гладил меня по щеке шершавой ладонью, и я с почтением поцеловала её – руку, которая только что била меня. Хотелось служить ему – безо всякого внутреннего отторжения, – и это казалось таким естественным, таким гармоничным.

Тело стало пустым. У воздуха пропала температура, у музыки – звуки. Не было больше людей.

Я была словно кошка, и мне хотелось быть его кошкой, чтобы приходить и вот так лежать на его коленях».

Глава 40

Лучший тренинг – это отношения (Анна Девавани).

Блаженство длится недолго. Даймон, улыбаясь, говорит:

– Эй! Ты только прямо здесь не усни.

– Да, да, – пьяно отвечает Соня, с сожалением понимая, что сессия закончена, а она никакая не кошка.

Она спускает со скамейки ноги, садится. Рваными траекториями в голове беснуется ветер – там пустота.

– Давай мы тебя оденем, – предлагает Даймон очевидное.

– Я самостоятельная! – громко и уверенно заявляет Соня заплетающимся языком, нарочито выпрямив спину и какой-то частью ума прекрасно осознавая свою беспомощность.

Глаза неумолимо слипаются, всё плывёт. Даймон протягивает какую-то чёрную тряпку, и Соня удивлённо разглядывает её.

– Что это?

– Платье, – отвечает он. И через паузу, смеясь, добавляет: – Самостоятельная она… Давай…

Кое-как, продев голову и руки, Соня с помощью Даймона натягивает платье на себя – только наполовину – и так остаётся сидеть, вздыхая и ритмично напрягая живот от приходящих внутренних спазмов.

– Идём, – говорит Даймон, подхватывая её под руку, и Соня поднимается, неуклюже одёргивая платье. – Сапоги не забудь.

– Там каблуки-и-и, – хнычет она по-детски, но затем послушно пытается вставить в один из них ногу.

Попасть не получается, – сапог падает. Даймон возвращает его в прежнее положение, не наклоняясь – тоже ногой. С третьей попытки Соня умудряется-таки обуться. Он подбирает её скомканный свитер:

– Это же ты надевать не будешь?

– Буду, – отвечает она тихо. – Я просто очень мёрзну…

– Это понятно. Ты же худенькая, – говорит он, заботливо выворачивая свитер и помогая